Публичные чтения, глава 3

[stalnoyemore]

не ожидали?XD

ficbook.net/readfic/1680242/7125021#part_conten...

Глава 3

Голова болела невыносимо – с непривычки, очевидно. Обычно я не пью вообще: или не с кем, или нечего (тратиться на хороший алкоголь при моей университетской зарплате глупо, а плохой слишком дорого обходится на утро). В который раз вспомнив незлым тихим словом свою неспособность остановиться вовремя, я аккуратно осмотрелся.

Комната была явно женская, но выглядела она абсолютно бездушной и необжитой: нигде не было ни пылинки, дверцы шкафчиков и ящики тумбочек были задвинуты, а все плоские поверхности были педантично укрыты какими-то разноцветными тканевыми штуками. Воображение некстати подсказало, что меня здесь быть не должно, потому что в такой идеально устроенной комнате должны находиться образцовые люди – с отличным дипломом, работой во благо государства и – уж точно! – без похмелья.

Спиной ко мне на довольно широкой кровати лежала темноволосая хозяйка квартиры, очевидно. Я вообще-то не помнил ни ее, ни того, как я здесь оказался, и, откровенно говоря, больше всего сейчас мне хотелось, чтобы она не просыпалась еще полчаса или около того. Желания заводить девушку у меня не было, а в таком случае знакомиться заново грозило скандалом.

Тихо встав, я оделся и, проверив, на месте ли ключи и деньги, ушел. Девушка, вроде бы, не проснулась, будить я ее не стал – дверной замок, по счастливой случайности, закрывался изнутри автоматически. Дверь с тихим щелчком захлопнулась за моей спиной. Я выдохнул и вышел.

Мир снаружи приветствовал меня издевательски ярким солнцем, от которого голова заболела еще сильнее. Мир намекал, что мне здесь не место, кажется. Щурясь от яркого света, я осматривался, чтобы решить, как мне отсюда попасть домой, и думал, что со мной что-то непоправимо не так. На душе было муторно, и кроме смутной благодарности за тот факт, что не пришлось извиняться утром, я испытывал только какое-то сожаление. Потому что хоть иногда я и оказывался в чьей-то постели, это не вело ни к чему.

А хотелось, как всем, – влюбиться, чтобы голову сносило, желательно еще и навсегда. Романтические представления о мире и человеке были живы во мне, но мне пока ни разу не удавалось целиком и полностью совместить прекрасные, героические, полные драмы образы, которые роились у меня в мозгу, с реальными людьми, замороченными и усталыми, далеко не всегда оправдывающими мои ожидания.

***
- Пап, пап, смотри, конь, красивый такой, пап, ну, конь, - подпрыгивая на месте от восторга громко шептал светловолосый ребенок, протягивая руки к оградке, за которой скакал герой любимых сказок Дикона, высоченный вороной жеребец, которого как раз выхаживали в местной конюшне. Вообще-то на выездку редко пускали зрителей, уж тем более детей, но раз это не просто ребенок, а сын Эгмонта Окделла, все закрыли глаза на нарушение дисциплины. Тем более что ребенок так рад, а отец так щедро спонсирует конюшни.

- …без проволочек, слышите? Еще один год и наша кампания устареет, арена сменится и придется снова тратить миллионы на пересмотр всей программы, - Эгмонт быстро оглянулся на ребенка и рассеянно растрепал светлые волосы. – Август, если сейчас что-то пойдет не так, то придется забыть о Парламенте, я гарантирую. Я сам не стал бы голосовать за партию, которая не может добиться нормального результата и хотя бы трети мест в течение шести лет.

- Все в порядке, Эгмонт, я клянусь, в этот раз у нас нет конкурентов, заслуживающих внимания, - господин, с которым говорил отец, Дикону не запомнился тогда, потому что весь он показался мальчику каким-то скучным: не смотрел на лошадок, был одет в серое пальто, под которым виднелась такая же серая жилетка, и отвлекал отца разговорами про какие-то неинтересные вещи. А здесь же были сказочно-красивые кони, которых готовили к службе в армии, наверное, потому что даже Дик знал – на таких ездят генералы, и маршалы, и кто-то еще такой же важный. Но серый человек продолжал монотонно убеждать Эгмонта: - Демократы ослабли: сначала эти покушения, это же смерть почти всей верхушки, и потом – у них пропали инвесторы, никто не хочет финансировать безликую кампанию – с неясными для себя выгодами тем более. Так что будь уверен, мы можем рассчитывать и на половину…

- Главное, чтобы мы могли, а не ты считал, что мы можем, - отрезал Эгмонт, разворачиваясь к сыну, делая явным намек, что разговор окончен. – Где там лучший конь, сын?

Эгмонт был прекрасным отцом тогда: он уделял сыну все внимание, которое мог, без ущерба для карьеры, воспитывал его почти единолично, не оставляя на усмотрение жены ни одного важного вопроса, если он касался мальчика. Это сейчас, отделяя себя от того ребенка, я понимаю, что отец поступил жестоко, сам того не желая. Он бросил мать, меня и сестренок, тогда еще мелких совсем, оставив нас вполне обеспеченными материально, как минимум, от голода умереть нам не грозило.

Единственным «но» во всем этом вполне традиционном разводе было то, что меня мама абсолютно не воспитывала до тех пор, пока это не стало ее долгом. Поэтому мы и ругаемся, я думаю: она воспитывает меня так, как будто вылепляет идеального мужчину, а я был воспитан уже тогда, отцом, который пересказывал легенды и сочинял для меня сказки, читал стихи и водил в лес, который тогда примыкал к нашему поместью, смотреть оленей. Папа воспитывал рыцаря, и у него получилось, видимо, качественней.

***

Вернувшись в свой дом на Сейнт Джеймс, я привычно захлопнул дверь – щелкнул замок – и, свернув в гостиную, рухнул на диван. На самом деле, этот диван был самой обжитой частью всего дома, точнее, того, что от дома осталось. Здесь отец жил, чтобы пешком добираться до тогдашнего места работы, Биг Бена и Парламента. Тут и правда было рукой подать – из окна не видно, но если свернуть через пару улиц налево, то выходишь в парк, через который минут пятнадцать ходу до главной туристической точки Лондона. Дом стоит баснословных денег, содержание дома по сей день обходится неоправданно дорого, но рука просто не поднималась продать последнюю частную собственность, если не считать Надора, что осталась от отца. Причем досталась лично мне.

Так что дом этот стал во многом моей личной крепостью, куда я сбежал в восемнадцать от матушки и ее порядков. После того, как прошел мой выпуск из университета, мама запретила управляющему оплачивать счета, которые с отметкой «Площадь Сейнт Джеймс, Вестминстер» регулярно приходили в Надор – она аргументировала это тем, что глава рода должен непременно жить в своем родовом гнезде, читай - под ее неусыпным контролем. Но тогда я уже пожил один здесь же, и одна мысль о том, что снова придется уехать из Лондона, обратно, заставила меня вздрогнуть и – впервые в жизни – пойти против матери, впервые так по-крупному. Отчасти потому что здесь не было стылых почти замковых переходов, которые продувались ветрами за зиму так, что и летом было невозможно прогреть их, не было серых стен, не было унылых серых земель на милю вокруг, которые без садовника заросли так, что было трудно разглядеть дом за полутораметровым разнотравьем. Этот дом не умирал на глазах у хозяев.

Поэтому все ценности: антикварная мебель из кабинетов на втором этаже, картины известных художников из коридоров на первом, коллекция холодного оружия (за исключением одного комплекта шпаг, на которых я сам учился фехтовать) – все было продано с молотка, чтобы заплатить за аренду, сохранить хоть как-то. Деньги до сих пор оставались, хотя с каждым месяцем мысль о том, что скоро платить снова будет нечем, все чаще приходит в голову. Больше продавать мне нечего.

Двухэтажный особняк сейчас фактически состоит из трех комнат: гостиная, где я провожу большую часть своего времени, может похвастаться пустыми золочеными рамами, которыми декорированы стены (в нишах висели старинные портреты отдаленно похожих на Оделлов людей и сценки охоты, что-то такое, но они мне вообще никогда не нравились). Из мебели здесь стоит огромный потрепанный кожаный диван, который я приволок из квартиры Айри в Сохо, когда она собралась его выкидывать, викторианского вида кресло, оставшееся от комплекта таких же из столовой, и ковер, который никому вдруг оказался не нужен – на нем я работаю, поэтому там развалены книги, бумаги и ноутбук. Кухня, которая по площади даст фору любому ресторану, задумывалась как полигон для десятка поваров, осталась почти нетронутой – на ней все так же стоит дорогая дубовая мебель (только вместо техники зияют дыры, но мне, кроме плиты и микроволновки, она и не нужна). А в моей спальне, единственной из открытых, стоит кровать под красно-золотым балдахином, который все никак не получается снять и хотя бы постирать, и все книги, без шкафов, сложенные в горы, разложенные по сложной схеме – по тематике, сложности и тому, читал я их уже или нет. Мне понятно, а гостей я не люблю приглашать.

Состояние этого утра после прогулки до дома не изменилось: хотелось что-нибудь изменить в себе, чтобы не чувствовать такой тоски, хотелось по-детски обидеться на мир за то, что он не такой, каким должен быть. Еще хотелось оправдаться перед девушкой, потому что вчерашнее поведение недостойно человека чести, но этот шанс он уже упустил, а возвращаться ради такого было вообще идиотизмом.

Тяжело вздохнув, я скатился с дивана на ковер и открыл ноутбук. Лучшее средство от несовершенства мира, как известно, - работа.